Как сидел в лагере «пролетарий» Солженицын

 

Воспоминания самого Солженицына, его жены и друзей показывают, что послевоенный ГУЛАГ был относительно либеральным: зеки (во всяком случае, сам будущий писатель) имели регулярные свидания, посылки, читали книги. Их хорошо кормили. В нынешнем ФСИНе условия – куда строже. Писатель Владимир Бушин в 2005 году в своей книге «Александр Солженицын. Гений первого плевка» собрал множество фактов о жизни этого русского писателя, нобелевского лауреата. В своей работе Бушин опирался только на факты – воспоминания самого Солженицына и его близких. Несколько глав книги посвящены пребыванию Александра Исаевича в ГУЛАГе, точнее в тюрьмах и «спецобъектах». Мы опускаем в этих отрывках из книги рассуждения Бушина о моральном облике Солженицына, и приводим только сухие факты: «О жизни в неволе очень много говорит работа, которую приходится выполнять, её условия. В 1970 году в биографии для Нобелевского комитета он писал о своих лагерных годах: «Работал чернорабочим, каменщиком, литейшиком». А через пять лет, выступая перед большим собранием представителей американских профсоюзов в Вашингтоне, начал свою речь страстным обращением: «Братья! Братья по труду!» И опять представился как пролетарий: «Я, проработавший в жизни немало лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим…» Американцы слушали пролетария, затаив дыхание. Приобщение Александра Исаевича к физическому труду произошло в самом конце июля 1945 года, когда, находясь в Краснопресненском пересыльном пункте, он начал ходить на одну из пристаней Москвы-реки разгружать лес. Солженицына никто здесь не вынуждал, он признаёт: «Мы ходили на работу добровольно». Более того, «с удовольствием ходили». Но у будущего нобелиата при первой же встрече с физическим трудом проявилась черта, которая будет сопровождать его весь срок заключения: жажда во что бы то ни стало получить начальственную или какую иную должностишку подальше от физической работы. Когда там, на пристани, нарядчик пошел вдоль строя заключенных выбрать бригадиров, сердце Александра Исаевича, по его признанию, «рвалось из-под гимнастерки: меня! меня! меня назначить!..». Но пребывание на пересылке дает возможность зачислить в его трудовой стаж пролетария лишь две недели. Затем – Ново-Иерусалимский лагерь. Это кирпичный завод. Застегнув на все пуговицы гимнастерку и выпятив грудь, рассказывает герой, явился он в директорский кабинет. «Офицер? – сразу заметил директор. – Чем командовали?» – «Артиллерийским дивизионом!» (соврал на ходу, батареи мне показалось мало). – «Хорошо. Будете сменным мастером глиняного карьера». Так добыта первая должностишка. Солженицын признаётся, что, когда все работали, он «тихо отходил от своих подчиненных за высокие кручи отваленного грунта, садился на землю и замирал». Как пишет Решетовская, цитируя его письма, на кирпичном заводе муж работал на разных работах, но метил опять попасть «на какое-нибудь канцелярское местечко. Замечательно было бы, если бы удалось». Мечту сумел осуществить в новом лагере на Большой Калужской (в Москве), куда его перевели 4 сентября 1945 года. Здесь ещё на вахте он заявил, что по профессии нормировщик. Ему опять поверили, и благодаря выражению его лица «с прямодышашей готовностью тянуть службу» назначили, как пишет, «не нормировщиком, нет, хватай выше! – заведующим производством, т.е. старше нарядчика и всех бригадиров!» Увы, на этой высокой должности энергичный соискатель продержался недолго. Но дела не так уж плохи: «Послали меня не землекопом, а в бригаду маляров». Однако вскоре освободилось место помощника нормировщика. «Не теряя времени, я на другое же утро устроился помощником нормировщика, так и не научившись малярному делу». Трудна ли была новая работа? Читаем: «Нормированию я не учился, а только умножал и делил в своё удовольствие. У меня бывал и повод пойти бродить по строительству, и время посидеть». В лагере на Калужской он находился до середины июля 1946 года, а потом – Рыбинск и Загорская спецтюрьма, где пробыл до июля 1947 года. За этот годовой срок, с точки зрения наращивания пролетарского стажа, он уже совсем ничего не набрал. Почти всё время работал по специальности — математиком. «И работа ко мне подходит, и я подхожу к работе», – с удовлетворением писал он жене. С той же легкостью, с какой раньше он говорил, что командовал дивизионом, а потом назвался нормировщиком, вскоре герой объявил себя физиком-ядерщиком. Ему и на этот раз поверили! В июле 1947 года перевели из Загорска опять в Москву, чтобы использовать как физика. Его направили в Марфинскую спецтюрьму – в научно-исследовательский институт связи. Это в Останкине. В институте кем он только не был — то математиком, то библиотекарем, то переводчиком с немецкого (который знал не лучше ядерной физики), а то и вообще полным бездельником: опять проснулась жажда писательства, и вот признается: «Этой страсти я отдавал теперь все время, а казённую работу нагло перестал тянуть». Условия для писательства были неплохие. Решетовская рисует их по его письмам так: «Комната, где он работает, – высокая, сводом, в ней много воздуха. Письменный стол со множеством ящиков. Рядом со столом окно, открытое круглые сутки…» Касаясь такой важной стороны своей жизни в Марфинской спецтюрьме, как распорядок дня, Солженицын пишет, что там от него требовались, в сущности, лишь две вещи: «12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству». Вообще же за весь срок нигде, кроме этого места, рабочий день у него не превышал восьми часов. Картину  дополняет Н. Решетовская: «В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии. Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол». Недурно устроено и место в общежитии — в просторной комнате с высоким потолком, с большим окном. Отдельная кровать (не нары), рядом — тумбочка с лампой. «До 12 часов Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт». Оперу Глюка «Орфей в аду»… Кроме того, Марфинская спецтюрьма — это, по словам самого Солженицына, ещё и «четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах», сахар и даже сливочное масло, одним двадцать граммов, другим сорок ежедневно. Л. Копелев уточняет: за завтраком можно было получить добавку, например, пшённой каши; обед состоял из трех блюд: мясной суп, густая каша и компот или кисель; на ужин какая-нибудь запеканка. А время-то стояло самое трудное — голодные послевоенные годы… Солженицын весь срок получал от жены и её родственников вначале еженедельные передачи, потом – ежемесячные посылки. Кое-что ему даже надоедало, и он порой привередничал в письмах: «Сухофруктов больше не надо… Особенно хочется мучного и сладкого. Всякие изделия, которые вы присылаете, – объедение». Жена послала сладкого, и вот он сообщает: «Посасываю потихоньку третий том «Войны и мира» и вместе с ним твою шоколадку…» Страстью Солженицына в заключении стали книги. В Лубянке, например, он читает таких авторов, которых тогда, в 1945 году, и на свободе достать было почти невозможно: Мережковского, Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова: «Библиотека Лубянки – её украшение. Книг приносят столько, сколько людей в камере. Иногда библиотекарша на чудо исполняет наши заказы!» А в Марфинской спецтюрьме Солженицын имел возможность делать заказы даже в главной библиотеке страны — в Ленинке. В заключении Солженицын приохотился и писать. «Тюрьма разрешила во мне способность писать, – рассказывает он о пребывании в Марфинском научно-исследовательском институте, – и этой страсти я отдавал теперь всё время, а казённую работу нагло перестал тянуть». Свидания с родственниками проходили на Таганке, в клубе служащих тюрьмы, куда арестантов доставляли из других мест заключения. Н. Решетовская так описывает одно из них: «Подъехала никакая не «страшная машина», а небольшой автобус, из которого вышли наши мужья, вполне прилично одетые и совсем не похожие на заключенных. Тут же, ещё не войдя в клуб, каждый из них подошел к своей жене. Мы с Саней, как и все, обнялись и поцеловались и быстренько передали друг другу из рук в руки свои письма, которые таким образом избежали цензуры». И ещё один отрывок из книги Бушина, уже не относящийся к заключению писателя, но хорошо показывающий восприятие Солженицына самого себя как мессии: «Такой случай, имевший место под новый 1962 год. Поехал с женой из Рязани в Москву, чтобы там у Теуша спрятать свои рукописи. В праздничной электричке какой-то пьяный хулиган стал глумиться над пассажирами. Никто из мужчин не противодействовал ему: кто был стар, кто слишком осторожен. Естественно было вскочить мне — недалеко я сидел, и ряшка у меня была изрядная. Но стоял у наших ног заветный чемоданчик со всеми рукописями, и я не смел: после драки неизбежно было потянуться в милицию… Вполне была бы русская история, чтоб вот на таком хулигане оборвались бы мои хитрые нити. Итак, чтобы выполнить русский долг, надо было нерусскую выдержку иметь».