Юлия Вишневецкая
--
Как стать страной
Почему жители Боснии любят Александра Блока и ненавидят друг друга
— «Живи еще хоть четверть века — все будет так. Исхода нет». Вот что я думаю про Боснию и Герцеговину. Предлагаю вам закончить репортаж этой цитатой, — советует Слободан Шойя, историк, дипломат, полиглот и грустный мыслитель. Вот, собственно, и все. Здесь по-прежнему нет никакой надежды, нет никакого будущего, нет никакой страны Босния и Герцеговина. «Мы не страна», — сказал Слободану в частной беседе сам премьер-министр. Корреспонденты «РР» во время своего очередного ежегодного велопробега «Репортеры вдоль границ» решили получше изучить это типичное несостоявшееся государство и понять, каким нужно быть народу, чтобы заслужить право называться страной.
Территория Боснии и Герцеговины раздроблена, раскроена, растерзана на части. Эти части объединены разве что валютой и языком, который из политических соображений называется то сербским, то хорватским, то боснийским, только потому, что хорваты предпочитают «ногомет» «футболу», а бошняки вместо «может быть» говорят «иншалла».
Национализм растворен в Дейтонской конституции, как спирт в водке. Никаких боснийцев, то есть граждан Боснии и Герцеговины, не существует — есть сербы, хорваты и бошняки, они же «мусульмане» (здесь это национальность).
В парламенте они обязаны быть представлены поровну. Представители других народностей и дети от смешанных браков называются маргинальным словом «другие» и официально даже не имеют права никуда избираться. А президенты чередуются: один срок серб, потом хорват, потом бошняк.
Вся политика организована по этническому принципу: сербы живут в растянутой по краям страны Республике Сербской (не путать с Сербией), смотрят сербское телевидение и голосуют за сербские партии, лидеры которых строят свою карьеру на исламской угрозе и большой сербской идее. Мусульмане и хорваты в это время голосуют за своих политиков и ждут не дождутся, когда же Республика Сербская исчезнет с лица земли.
У каждой из сторон есть свои святыни и символы, свои Сребреницы и Плитвицкие озера, за которые они готовы разодрать глотку всякому, кто поставит под сомнение массовые убийства. Всем этим цинично манипулируют Германия, Америка, Россия, Турция — большие западные и восточные державы, которые де-факто и управляют этой несчастной, нищей, на 43% безработной страной.
Казалось бы, должно пройти время, пока все успокоится. Но здесь время не лечит, а только закрепляет неправильно сросшиеся переломы. Дети разных этнических общин проживают компактно, редко видят друг друга и воспитываются в категориях «свой-чужой». Через четверть века они вырастут и…
— Вы же знаете: на Балканах война случается каждые пятьдесят лет — эту фразу мы слышали в Боснии раз двадцать.
Нет, через четверть века войны не будет — Америка не позволит. Не будет вообще ничего. Все будет так: аптека, улица, фонарь, межнациональный срач, коррупция и дешевая пропаганда в этом, как говорят политологи, «несостоявшемся государстве», неспособном обеспечить процесс принятия самых простых коллективных решений.
Это краткое содержание разговора со Слободаном Шойей. А теперь репортаж. Есть ли в этой стране хоть что-то, что позволит выйти из тупика? Что вообще нужно, чтобы стать страной? Можно ли преодолеть национальное мышление и научиться договариваться? Сараево, 99 лет после убийства эрцгерцога Фердинанда.
Дело принципа
День, жара, Рамадан, поэтому в кафе только туристы. Мы сидим в летнем саду отеля «Европа» недалеко от моста, где произошло убийство, послужившее поводом для начала Первой мировой войны. Тогда этот мост назывался Латинским, в Югославии он носил имя Гаврилы Принципа, а сейчас опять переименован в Латинский. Пока мы в России ругаемся из-за единого учебника истории, здесь даже не пытаются его обсуждать — в одном и том же городе дети учатся по трем разным программам: в сербских школах детям рассказывают, что Гаврило Принцип был национальным героем, а в мусульманских — что он был преступником и террористом.
— Даже о событиях столетней давности мы не можем говорить спокойно, — возмущается Слободан Шойя. — Недавно я написал статью, в которой пытался понять этого подростка. Я не защищал его, а только хотел реконструировать его мышление. Что заставило молодого парня пойти на преступление, на смерть? Я описывал его как болезненного романтичного юношу, слишком подверженного влиянию больших идей. Мои мусульманские коллеги не захотели публиковать эту статью, потребовали вычеркнуть ее из программы конференции. И это историки, гуманитарии, самая продвинутая часть нашего общества. Политики еще хуже: президент Республики Сербской Милорад Додик открыто называет мусульманскую часть страны Тегераном, говорит, что никогда не признает Республику Босния и Герцеговина и что выбросит свой паспорт при первой возможности.
Недавно мой собеседник вернулся из Египта, где три года проработал послом Боснии и Герцеговины. По его словам, даже такое событие, как революция, не заставило боснийский МИД озаботиться своей позицией на международной арене:
По-хорошему, нам просто нужно привыкнуть к мысли, что другие люди могут думать по-другому. Этому никто из наших политиков еще не научился.
— Знаете, что я делал во время революции? Купался в бассейне и писал исторические статьи. Министерство иностранных дел даже не поинтересовалось, что происходит в Египте. Я решил тогда провести эксперимент: если вообще не писать никаких отчетов, через сколько дней они начнут беспокоиться? Спустя семь месяцев они прочухались и позвонили, представляете?
Подходит официант, я вытаскиваю из кошелька бумажку, которой мне вчера дали сдачу в Баня-Луке.
— Сейчас кое-что покажу, — переводчик Милорад вытаскивает из своего кошелька банкноту того же достоинства и протягивает официанту: — Вам какая больше нравится?
Официант улыбается и уверенно берет деньги у Милорада. Я, недоумевая, разглядываю две бумажки и вижу, что на одной изображен мужик с бородой и галстуком, а на другой — с усами и в мусульманской феске.
— Это Петар Кочич, сербский писатель. Изучал славистику в Венском университете. Подвергался преследованиям со стороны Австро-Венгрии. Его творчество посвящено трагической судьбе боснийского крестьянства, измученного турецким игом, феодальной эксплуатацией, террором австро-венгерских властей. А это Муса Чазим Чатич. Служил в австро-венгерской армии, учился в медресе в Стамбуле. Писал стихи, эссе и переводы для мусульманской библиотеки, продолжал традиции турецкой и персидской поэзии на боснийском языке. А вот это, — Милорад кладет на стол третью бумажку, — хорватский поэт, автор…
— Подожди-подожди! Ты хочешь сказать, что у вас все-таки разные деньги?
— Деньги одни, а символика разная, — объясняет Слободан Шойя. — После войны наши политики так и не смогли договориться о единой валюте, и тогда под давлением европейского сообщества им пришлось принять такой вариант: в Республике Сербской печатают свои портреты, в боснийско-хорватской Федерации — свои, при этом деньги свободно обмениваются, а курс жестко привязан к немецкой марке, сейчас к евро. Поэтому они так и называются — КМ, конвертируемые марки. И так во всем. У нас все такие принципиальные, что мы уже 18 лет не можем договориться о национальном празднике. Мусульмане требуют, чтобы он был 1 марта — в честь того дня, когда в 1992 году прошел референдум о независимости. Сербы ни за что не хотят признавать эту дату, потому что в этот день в Сараево была расстреляна сербская свадьба. А мусульмане ни за что не хотят согласиться на какой-либо другой день. В итоге 1 марта Федерация отмечает День независимости, на него каждый год приглашают всех послов, а сербы никогда не приходят…
— Ну а вы-то сами какие видите перспективы?
— Сто лет без войны. Для этого нам, вообще говоря, было бы полезно вступить в НАТО, хотя бы из соображений стабильности. Но в НАТО мы не можем вступить из-за Республики Сербской, которая ориентирована на Россию. По-хорошему, нам просто нужно привыкнуть к мысли, что другие люди могут думать по-другому. Этому никто из наших политиков еще не научился.
Туннель жизни
Рассказывать в репортаже про переводчиков и таксистов — дурной тон, но тут я не могу удержаться. Мой переводчик, таксист и фиксер Милорад по прозвищу Лола — пороховая бочка. «Лола» — это специальное сербское слово для обозначения человека, безудержно любящего жизнь во всех ее проявлениях.
Первая фраза, с которой начались наши деловые отношения: «Я буду с тобой спать». Вторая: «Я тебя ненавижу».
Про Лолу рассказывают, что во время войны он воровал горючку у миротворцев и раздавал ее всем желающим — и сербам, и мусульманам. Это вполне в его духе: Лола готов заломить двойную цену за день работы, а на следующий день бесплатно гулять с тобой по Сараево, описывая театр военных действий и расстановку сил на такое-то число такого-то года: «Просто я хочу, чтобы ты написала хорошую статью». Сегодня он может наорать на тебя и послать в жопу, а завтра, когда обнаружится, что ты сидишь в кафе, где не принимают карточки, случайно оказаться на соседней улице с полным кошельком наличных.
— Вот эту высоту контролировала боснийская армия, эта была разделена между сторонами, а вот здесь воевали русские добровольцы. А возле этого ларька был блокпост. Тут были сербы, тут мусульмане. Тут мусульмане, там сербы, — тараторит Лола, возмущаясь, что от этого мне не становится понятнее. — Ну сколько можно объяснять? Стреляли вот отсюда, это значит, что сюда пройти было невозможно, поэтому приходилось ехать вот по этой дороге…
Сараево все расчерчено границами, видимыми и невидимыми. На центральной улице любой житель может показать, где кончается османская архитектура и начинается габсбургская. Конечная остановка троллейбуса в мусульманской части, а за горой уже начинается Республика Сербская, жители которой каждый день ездят в Сараево на работу.
Но еще важнее невидимые границы — те, которые проходили и менялись во время войны.
И главная из них — туннель, символ Сараево и всей боснийской войны. Осада Сараево, одна из самых продолжительных в военной истории, может сравниться разве что с блокадой Ленинграда. С 1992 по 1996 год сербы, окружившие город, регулярно обстреливали жилые дома, а мусульмане резали и грабили оставшихся в Сараево сербов. Город был окружен со всех сторон, кроме одного небольшого участка, занятого аэропортом, который по договоренности с президентом Франции контролировали силы ООН. Сначала мусульмане просто перебегали через летное поле, но несмотря на ооновские запреты, сербы обстреливали их с обеих сторон. Тогда они прорыли под аэропортом туннель длиной 800 метров, который стал единственной дорогой из осажденного города.
Американские спецслужбы приходили ко мне перед церемонией, спрашивали, не видел ли я военного преступника. Я им, конечно, ничего не сказал. Но я точно знаю: Ратко Младич был на этих похоронах, переодетый.
Во дворе частного дома, который когда-то служил КПП на выходе из туннеля, а сейчас превратился в музей, растут груши и сливы. Атмосфера райская. То и дело слышен гул взлетающих самолетов — сараевский аэропорт по-прежнему вот тут, за забором. Под сенью слив маленький домашний кинотеатр — туристам показывают немой фильм, нарезку документальных видеозаписей про осаду. Молодые экскурсоводы на очень хорошем английском рассказывают, как через этот публично-секретный туннель четыре года провозили оружие и продукты, как в осажденный город проникали куры, козы, политики и дипломаты.
— Одна семья бошняков очень хотела передать на ту сторону корову, но она не пролезала в туннель. Тогда на нее надели попону с надписью «ООН» и пустили бежать через аэропорт. Миротворцы сочли это остроумным и не стали поднимать тревогу. А вот кадры обстрела Сараево. Вот этот человек с пулеметом — лицо видно плохо, но мы знаем, что это ваш писатель Эдуард Лимонов. Он был в гостях у Радована Караджича, и ему дали пострелять - just for fun...
Один из гидов, Эдис Колар, жил в этом самом доме и сам принимал участие в постройке туннеля. Ему тогда было 17 лет.
— Люди ходили по пропускам, выданным боснийской армией. Конечно, их давали не всем — вы представляете, что началось бы, если бы все жители захотели вывезти из города детей?
Лола отводит меня в сторону, к сливам, и объясняет, что сами сербы были не меньше заинтересованы в существовании туннеля.
— Сербская территория начиналась уже вот здесь, за углом, — говорит он, выплевывая косточку. — На самом деле они спокойно могли прорыть свой туннель и изнутри взорвать мусульманский. Но они этого не сделали. Почему? Да просто им было удобно, что внимание сосредоточено на столице, в то время как в других районах страны велись боевые действия. И конечно, этот туннель — «шелковый путь» для контрабанды. Пачка сигарет в городе стоила в пять раз дороже, чем снаружи. Я даже не представляю, сколько Караджич на этом заработал. Так что встает вопрос: была ли это действительно осада?
«Шелковый путь» сырой, прохладный и очень тесный — идти можно только нагнувшись. Туристам оставили маленький кусочек — продолжение туннеля, ведущее на ту сторону аэропорта, заколочено.
— А почему построили только один туннель? — спрашиваю я Эдиса.
— Я даже не знаю, все думали, что война закончится на следующей неделе. Если бы я знал, что мне предстоит четыре года провести здесь как в тюрьме, я бы точно сбежал за границу.
Поп-воин
Недалеко от туннеля знаменитая Грбавица, где шли ожесточенные бои с участием российских добровольцев. Они похоронены на православном кладбище рядом с церковью, где служит протоиерей Воислав Чаркич, довольно известный батюшка, которому командование сараевских четников даже присвоило чин майора. Отец Войе встречает нас бутылкой ракии, в которую каким-то образом засунули большой деревянный крест — по его словам, этой технологии сербы научились у русских, — закуривает и рассказывает, прогуливаясь по кладбищу:
— Я всегда был с солдатами на передовой, хотя сам не стрелял. Русские солдаты были очень хорошие, почти все после Афганистана. Был даже один монах, вот его могила. А сейчас из них хотят сделать преступников. А вот здесь лежат Младичи: тут родители Ратко, а здесь его родной брат, я его сам хоронил в 2006 году. Американские спецслужбы приходили ко мне перед церемонией, спрашивали, не видел ли я военного преступника. Я им, конечно, ничего не сказал. Но я точно знаю: Ратко Младич был на этих похоронах, переодетый. Его многие видели, но никто не выдал.
Пытаясь понять, как в одном человеке могут сочетаться духовный сан и военный чин, задаю стандартный вопрос:
— Солдаты на исповеди раскаиваются, если они кого-то убили?
И получаю предсказуемую обиженную реакцию:
— Никогда такого не говорите! Ни один человек никогда еще мне в этом не каялся. Солдаты защищали свою веру и свой народ, у них не было выбора. На войне вообще обычно не видишь, в кого стреляешь, и никогда не знаешь, убил кого-то или нет. А сколько сербских детей погибло во время войны! Спросите мусульман, когда они напьются, раскаиваются они или нет. Спросите американцев!
Боснийский ислам — самый привлекательный в Европе, он мог бы стать моделью для других стран. У нас никто не посмеет унизить женщину. У нас женщина — это альфа и омега, на ней держится семья, она зарабатывает деньги и принимает решения, так было всегда.
Отец Войе уходит в несознанку, непрошибаемый национализм и теорию заговора. Лола просит меня поскорее распрощаться.
— Зачем ты это спросила? — кричит он, когда мы оказываемся вдвоем. — Ты что, не понимала, какая будет реакция? И она будет такой у любого солдата. Я сам воевал, я знаю, что это такое. Да, я живу в Сараево, у меня куча друзей-мусульман, у меня сосед пережил Сребреницу, и мы нормально общаемся. Но война есть война, и если кто-то причинит боль моей семье, я ему собственноручно готов перерезать горло. Более того, я сделаю это с наслаждением!
— А познакомишь меня с соседом из Сребреницы?
— За полюбац.
— Что?!
— Если ты меня поцелуешь. Поехали.
Мусульманин
Хайрутдин живет в доме какого-то серба. Деревня Раковица и окрестные села были переданы мусульманско-хорватской Федерации после войны, сербы уехали, сейчас тут одни мусульмане.
— Ничего страшного, у нас так часто бывает, — объясняет Хайрутдин. — Насколько я знаю, хозяин не возражает, ему этот дом не нужен. У меня в Сребренице тоже остался дом. Но я там жить не могу, не хочу — мне и тут до сих пор кошмары снятся. Сейчас там живет мой сербский сосед, ну и что? Пусть хоть кому-то пригодится! Я к сербам вообще-то нормально отношусь.
Хайрутдин — очень худой, беззубый, немолодой дядька с подростковыми фигурой и мимикой. В Сребренице погибли его родители и брат. 11 июля 1995 года, когда войска Младича прорвали оцепление и заняли мусульманский анклав, он был в колонне, которая собралась, чтобы под защитой солдат отойти через леса к городу Тузла в 50 километрах от Сребреницы. Вечером колонна попала в засаду, и люди разбежались. Из ста человек сорок погибли, шестьдесят выжили. Хайрутдин и еще четверо шли до Тузлы два месяца, избегая сербских блокпостов, питаясь грибами и дикими сливами.
— У нас не было с собой ничего. Даже ботинки пришлось выбросить, потому что они развалились от хождения по грязи. Мой племянник в какой-то момент не выдержал и решил сдаться. Пришел на блокпост, но сербский солдат его прогнал пинком под зад: «Иди обратно в лес, ты не знаешь, что здесь творится». Спас ему жизнь.
Хайрутдин наливает нам кофе, а сам не пьет: солнце еще не зашло.
— А до войны вы тоже соблюдали мусульманские обычаи?
— Нет, какое там! В Югославии никто не был особо религиозным. Тогда вообще никто не задумывался, где сербы, где мусульмане. Ну, разве что имена у нас были разные. Я пришел к вере только после войны, когда понял, что Аллах меня спас.
— За что же вы тогда воевали?
— Ты опять не понимаешь, — ругается Лола. — В Югославии слово «мусульманин» было обозначением национальности, это началось после переписи 1961 года. Национальность «мусульманин» писали с большой буквы, а вероисповедание — с маленькой. Ты мог быть мусульманином и при этом атеистом. А в 90-е годы мусульмане, у которых это национальность, переименовали себя в бошняков — результат грязных игр Изетбеговича, который хотел, чтобы национальность была созвучна с названием страны, а бошняки были в ней главным действующим лицом. А для обозначения государственной принадлежности придумали слово «босниец», то есть любой гражданин страны Босния и Герцеговина любой национальности. Чувствуешь разницу? Нет? Я тоже. В том-то и дело. А вообще ислам в Боснии — это совсем не то, что в Иране или даже в Турции. Ведь бошняки и сербы — это, по сути, один народ. Славяне приняли ислам в шестнадцатом веке, во время османского владычества. Один брат мог остаться православным, а другой стать мусульманином, чтобы помогать семье, потому что славяне, переходившие в ислам, получали освобождение от налогов и другие привилегии.
Мусульманка
— Да, наш ислам — это совсем другое, — объясняет на следующий день Индира Кучук-Соргуч, писательница, журналист и историк. Она сидит напротив меня в кафе, не ест и не пьет. Джинсы, майка без рукавов, яркая косметика.
— Ничего, вот у меня в сумке платок, надену его, плечи накрою чем-нибудь и пойду молиться.
Индира — плоть от плоти этого города, провела в нем все детство и всю осаду. Ее бестселлер называется «Я махалуша», и в нем нет ни слова ни про войну, ни про осаду. Махалуша — это такая сплетница на районе, женщина, которая все про всех знает, находится где угодно, только не у себя дома, и всюду сует свой нос. «Я махалуша» — сборник коротких рассказов и смешных зарисовок об отношениях мужчин и женщин в Сараево. Такой «Секс в большом городе» по-босански. Про короткие юбки, про диету, про восстановление девственности перед свадьбой, про то, как «положить конец ребристой любви». Сочные диалоги, яркие образы, язык улицы. «Все основано на реальных фактах нашего района», — подчеркивает Индира. Кроме этого она пишет серьезные исторические работы, в том числе и про историю ислама в Боснии.
— Некоторые исследователи говорят, что именно боснийский ислам — самый привлекательный в Европе, он мог бы стать моделью для других стран. У нас никто не посмеет унизить женщину. У нас женщина — это альфа и омега, на ней держится семья, она зарабатывает деньги и принимает решения, так было всегда. Конечно, есть небольшой процент радикальных исламистов, но, насколько я знаю, люди придерживаются их правил только из-за денег, которые приходят из-за рубежа. В нашей стране это никогда не будет популярно.
«Однажды хорватка в столовой, где я работала, схватила нож, повернулась ко мне и закричала: — Я убью всех сербов! Я растерянно стояла и не знала, что делать. Но еще одна сотрудница, мусульманка, встала между нами и сказала: — Сначала убей меня».
— Я слышала мнение, что Республика Сербская была создана европейскими политиками, чтобы защитить себя от ислама, чтобы предотвратить появление мусульманской страны в центре Европы...
— Грязная пропаганда, которую сами же сербы и запустили. Вообще, когда я приезжаю в Республику Сербскую, у меня глаза на лоб лезут. Другой мир, другое мышление, я вообще не понимаю, что у них в головах. Какой-то дремучий национализм. Они обо всем судят с позиции жертвы, считают себя пострадавшей стороной. Здесь, в Сараево, люди давно устали от обсуждения войны и национальных вопросов. Мне кажется, им хочется читать про любовь, про отношения, про простых людей. Поэтому мои книги здесь очень популярны. А то, что у нас каждые пятьдесят лет война, — это мантра, которую политики повторяют, чтобы держать людей в напряжении.
— И многие женщины живут так, как вы?
— Я думаю, процентов семьдесят. Вы поймите, мы не фундаменталисты, не террористы. Мы европейские мусульмане.
Хорошие люди
Рассказ сербской женщины:
«Автобусы туда больше не ходили, таксисты ни за какие деньги не соглашались ехать в Зеницу. Я села на обочину и заплакала.
— Что случилось? — спросил незнакомец.
— Мне нужно добраться до Зеницы. Там мой сын, я не могу его бросить.
— У вас не получится. Дорога перекрыта, на каждом шагу кордоны, как вы туда попадете?
— Я не знаю.
Через полчаса он вернулся:
— Я вас отвезу. Поедем лесными дорогами, их еще не все перекрыли.
Он довез меня до Зеницы, потом обратно вместе с сыном и даже не взял денег. Проехав Тузлу, он остановился.
— Дальше идите сами, там сербские блокпосты, мне туда нельзя.
Я так радовалась встрече с сыном, что даже не спросила, как его зовут, чем занимается. Только потом сообразила, что, раз он не мог проехать дальше, значит, он не был сербом».
Рассказ бошняка:
«В нашем доме жили в основном хорваты. Три-четыре сербские семьи уже уехали, из мусульман остались мы одни. В 1993 году, когда хорваты и бошняки, которые до этого вместе воевали против сербов, ополчились друг на друга, мы увидели, как хорватские солдаты ведут по улице группу мусульман с поднятыми руками, пинают, избивают дубинками и прикладами. В это время вооруженные группы уже дежурили возле нашего дома и никого не выпускали наружу. Я пошел к Звонко, соседу, и попросил его спрятать меня. В это время члены Хорватского Вече Обороны ворвались в нашу квартиру, забрали все деньги и украшения, угрожали убить детей и отрезать палец моей жене, которая слишком долго снимала обручальное кольцо. Следующие несколько дней мы провели в квартире хорвата Звонко. По всему городу ходили списки оставшихся бошняков, их грабили и отправляли в концлагеря.
— Звонко, что будет с тобой, если нас найдут? — спрашивали мы.
— Что будет с вами, то и со мной. Меня некому оплакивать, я холостяк».
Еще одна сербская женщина:
«Однажды хорватка в столовой, где я работала, схватила нож, повернулась ко мне и закричала:
— Я убью всех сербов!
Я растерянно стояла и не знала, что делать. Но еще одна сотрудница, мусульманка, встала между нами и сказала:
— Сначала убей меня».
И еще одна мусульманка:
«Мы уезжали на автобусе из Сребреницы. Мой муж, свекр, брат, сестра, ее двое детей, два деверя — все погибли там. Из окна мы видели кучи человеческих тел по краям дороги — у одних руки были связаны за спиной, другие повешены, третьих сербские солдаты насаживали на вертел и жарили. В Кравице нас остановили две машины армии Республики Сербской.
— Вылезай из автобуса, — сказали водителю.
— Не вылезу и не отдам вам людей. Только попробуйте что-то с ними сделать — я поеду прямо в реку. Лучше так, чем в ваших руках.
Какой-то человек схватил водителя и попытался вытащить из автобуса за руки, за уши, за волосы. Ему говорили: вылезай, твои сыновья в этих лесах, они зовут тебя. Но он сказал, что задавит любого, кто встанет на его пути.
Я ничего не знаю про этого водителя — кроме того, что он был сербом».
Никак не могу дописать главку, потому что все время отвлекаюсь на чтение этой книжки, выбирая подходящие примеры. Первый вывод из нее, что люди ужасны. Сербы, хорваты, бошняки — все вели себя в этой войне как полные ублюдки. Второй — что люди прекрасны. Потому что на сто ублюдков всегда найдется один, который поведет себя благородно.
По-сербски книга называется «Добры люди у времену зла». Ее автор, вернее, редактор, потому что книжка на сто процентов документальная, — Светлана Броз, здоровенная, очень коротко стриженная и невероятно позитивная женщина. Имя Светлана — дань ее российским корням: бабушка Пелагея была из Сибири, а отец служил в Красной армии под Москвой.
Фамилию Светлана Броз унаследовала от деда, лидера коммунистической Югославии Иосипа Броз Тито, но рассказывать о нем она не любит.
— Когда дедушка умер, мне было 25 лет. Как вы понимаете, у меня много-много воспоминаний, и они в основном очень теплые, но я хотела бы сохранить их для себя. Главное, что я унаследовала от деда и от отца, — стойкие антифашистские убеждения. У меня очень хорошее чутье на все, что угрожает перерасти в фашизм. Поэтому я уехала из Белграда и живу в Сараево. Как ни странно, этот город сохранил многонациональную космополитичную атмосферу бывшей Югославии, а Белград потерял свою душу.
— И как вас воспринимают в Боснии?
— Политики меня ненавидят, а простые люди относятся хорошо. Однажды я говорила с женщиной из Сребреницы, она обняла меня, заплакала и сказала: «Если бы ваш дед был жив, такого с нами никогда не случилось бы».
Вообще в Боснии ностальгические настроения, связанные с Югославией, довольно сильны по сравнению с другими странами. Как говорит исследователь региона Андрей Шарый, «в социалистическое время Босния была ареной главного эксперимента, пробиркой, в которой товарищ Тито выращивал нового югославского человека. Поэтому Тито до сих пор так популярен среди мусульман, везде висят его портреты. Босния была плавильным котлом новой югославской нации. В Сараево в 84-м году даже прошли зимние Олимпийские игры, это был главный проект в истории социалистической Югославии: “Вот чего мы добились”». И вдруг в одночасье это все схлопнулось.
А после чудовищной резни в Тарусе и многолетней осады Москвы приходит добрый американский дядя, который говорит: ребята, хватит воевать, вы все правы, мы сделаем для вас конституцию, которая всех устроит.
В конце 70-х Светлана Броз училась в медицинской академии и даже отказалась от курсов военной хирургии, считая, что в Югославии эти навыки ей никогда не пригодятся. Когда в начале 90-х начали говорить про возможный конфликт в Боснии, это звучало как прогнозы Нострадамуса:
— Говорили, что в Боснии много рек — Дрина, Сана, Босна — и что в них будут бросать тела мусульман. Поэтому в Боснии война будет особенно жестокой. Сначала я услышала это в частной беседе от одного оппозиционного политика, потом от другого, проправительственного. У меня глаза на лоб лезли. А через некоторое время эти «реки» стали общим местом.
Когда прогнозы сбылись, Светлана поехала в Боснию врачом-добровольцем и присоединилась к кардиологическому отряду, который ездил по горячим точкам, занимаясь обследованиями и терапией. И тут она обнаружила интересную вещь:
— Все люди, с которыми я имела дело, хотели сказать мне нечто. Может, тут сыграла роль моя фамилия, но они не говорили про внутричерепное давление, не говорили про пульс и уровень сахара в крови — первым делом они рассказывали некую историю. И эта история почти всегда была о том, как им помогли «враги». Бошняки рассказывали, как им помогали сербы, хорваты — как им помогали бошняки, и так далее. Видимо, каждый из них надеялся, что благодаря мне этот случай станет известен другим людям. Но, вернувшись в Белград, я поняла, что не могу все это опубликовать, потому что связана врачебной тайной. Тогда я сняла белый халат, взяла диктофон и поехала в Боснию еще раз — записывать эти и другие похожие истории. Они были самыми разными: иногда речь шла о спасении жизни, а иногда о трех картофелинах. Но всегда спасители — это представители «другой», враждебной стороны. После войны вернулась в Белград, чтобы это все расшифровать, но записи были украдены. Я абсолютно уверена, что не случайно: моя квартира находилась прямо напротив резиденции Милошевича, кто-то взломал замок и унес только эти кассеты. К счастью, небольшая часть сохранилась у машинистки, которой я отдала записи на расшифровку. Тогда я опять поехала в Боснию и опять собирала эти свидетельства, уже после войны. Это дало мне возможность поездить по самым трагическим районам, куда во время войны меня не пустили бы. В результате появилась эта книга.
Книга сразу стала дико популярной — ее перевели на несколько языков, Светлану стали приглашать читать лекции в Гарвард и Сорбонну. Через некоторое время она решила найти людей, которые упоминались в рассказах, чтобы понять природу их доброты.
— Почему они решили вести себя по-человечески? Почему не пошли на поводу у общепринятого национализма? Как ни странно, многие ссылались на опыт, связанный со Второй мировой войной. Кто-то слышал похожие истории в школе, у кого-то воевали родители, кому-то рассказывали дедушки и бабушки. И тогда я поняла, что ситуации ответственного поведения могут воспроизводиться. Очень важно, чтобы как можно больше людей видели примеры гражданского мужества. Ведь главное, чего нам не хватает, чтобы стать страной, — это критической массы ответственных людей.
Сейчас Светлана возглавляет неправительственную организацию, которая, как ни смешно это звучит, учит людей ответственному поведению.
— Если даже во время войны люди способны противостоять подлости, неужели это невозможно в мирное время? У нас есть школы гражданского мужества, мы учредили ежегодную премию для тех, кто борется с коррупцией, дискриминацией и не боится осуждения окружающих. Например, Мелиса Исмичич, учительница сербского, хорватского и босанского языков. В своей школе в городе Новый Шехер она пыталась открыто бороться с сегрегацией, с системой «две школы под одной крышей», когда хорватские и мусульманские дети сидят в отдельных классах и занимаются по разным программам. В результате ее со скандалом уволили, и она больше нигде не смогла найти работу. Сейчас она возглавляет одну из наших школ гражданского мужества.
Генерал в отставке
Мы встречаемся на площади возле католического собора. Подходит цыганская девочка, просит милостыню. Дивьяк достает кошелек.
— Скажи «добрый день» по-английски, тогда получишь деньги. Не можешь? Тогда извини.
Со мной Дивьяк говорит по-французски. Если я не понимаю, он без всякого раздражения повторяет, старается объяснить сложные вещи простыми словами, подбирает знакомые мне сербские корни. Чтобы не привлекать внимания, он сел спиной к улице, но к нам все равно то и дело кто-то подходит поздороваться. В Сараево Дивьяк — один из самых популярных людей, а в Республике Сербской он появляется только в темных очках и с накладными усами, потому что сербы считают его предателем своей крови: Дивьяк — серб, стоявший во главе боснийской армии.
77-летний Дивьяк родом из Белграда, но с 1966 года служил в Сараево, куда его направили после обучения в Военной школе в Париже. Когда Босния объявила о своей независимости, Дивьяк сразу объявил себя боснийцем — не бошняком, а именно боснийцем, гражданином Республики Босния и Герцеговина.
— Я всегда верил в идею мультиэтнического государства, и мне не нравилась идеология Милошевича, который строил свою политику на старых мифах и фантазиях о том, что все сербы должны жить на одной территории. Этой идее уже почти двести лет, и всегда были националисты, которые ее поддерживали. Они мыслят так, будто их девиз: «Выиграй войну, но проиграй мир!» В 1992 году югославская армия уже не была многонациональной, как раньше. В моем подразделении было 512 сербов, один мусульманин, один хорват и один еврей. Когда мне предложили занять пост замглавнокомандущего в боснийской армии, для меня это была большая честь. Именно АРБиХ я тогда воспринимал как многонациональную армию. Главнокомандующий был бошняк, его заместитель — хорват, меня воспринимали как серба. Солдатский состав был на двенадцать процентов сербским, на восемнадцать хорватским, остальные — мусульмане. Я остался в Сараево и провел там всю осаду.
Бошняки любят вспоминать, как Дивьяк, ободряя жителей Сараево, перебегал перекрестки на «аллее снайперов» и играл с пенсионерами во дворах в шахматы, как один мусульманский солдат успокаивал его: «Не волнуйтесь, генерал, сюда никогда не ступит нога серба». Про него говорили: «Когда он на передовой, нас не обстреливают, когда он уходит, сербы начинают стрелять». А еще про него говорили: «Раз он предал своих, значит, предаст и нас».
Атмосфера становилась все более нетерпимой, в армии начали практиковать общий намаз, к концу войны она была уже на 98% мусульманской. Однажды Дивьяка арестовали на 27 дней по подозрению в связях с четниками, которых он терпеть не мог, и президент Изетбегович, когда-то ближайший соратник, находясь в той же деревне, даже не навестил его в тюрьме.
Йован начал понимать, что его позвали только для того, чтобы боснийская армия хорошо выглядела в глазах мирового сообщества. «Я всего лишь икебана для Изетбеговича», — с грустной иронией говорил он. В 1996 году Изетбегович предложил ему уйти в почетную отставку и занять должность военного атташе во Франции.
— Когда я это услышал, я чуть не заплакал. Я не понимал почему. Я ведь честно выполнял свой долг, всегда был на передовой. Когда туннель в Сараево еще не построили, я вместе со всеми перебегал аэропорт, не дожидаясь, что мне организуют специальную ооновскую машину. Я везде был вместе с солдатами, старался поддерживать их моральный дух, учить гуманному поведению. Меня называли одним из лучших тактиков.
Дивьяк не поехал во Францию, а остался в Сараево и стал заниматься детьми. Он организовал фонд помощи военным сиротам, учредил несколько образовательных программ, школьных стипендий, летних лагерей, занялся интеграцией цыганских детей. Казалось, его ожидала тихая и грустная старость. Но на этом его история не кончилась.
В 2011 году Дивьяк был арестован в Австрии по обвинению в военном преступлении. 3 мая 1992 года он сыграл важную роль в так называемом эпизоде на улице Доброволячка. Накануне боснийский президент Изетбегович был задержан югославской армией в сараевском аэропорту. Его обещали отпустить в обмен на то, что подразделения ЮНА беспрепятственно выйдут из города. Но как только президента отпустили, кто-то стал расстреливать колонну, в результате чего погибли солдаты — по одним данным, 6 человек, по другим — 42. Дивьяк находился на месте событий. Сербские власти обвинили его в том, что это он отдал приказ атаковать колонну. 75-летнему генералу пришлось доказывать международному суду, что он не верблюд, демонстрировать видеозаписи, где он, наоборот, защищает колонну ЮНА.
— Когда колонна остановилась, я вышел на улицу Доброволячка посмотреть, что происходит. Для начала мне надо было убедиться, что Изетбегович на свободе. Я связался с ним по рации, он попросил меня разобраться, чтобы его пропустили в город. Как только его кортеж проехал, я услышал несколько выстрелов и крики: «Давай, давай!» Я схватил мегафон и закричал: «Не стрелять! Прекратите огонь!» Но когда я ушел, кто-то все-таки стал стрелять. Это были не мои солдаты. Там царил полнейший хаос, в городе было множество военизированных групп — «Территориальная оборона», «Зеленые береты», полиция, различные парамилитаристские образования. Кто из них почувствовал себя вправе решать, кому жить, а кому умереть, я до сих пор не знаю.
Европейцы не выдали Дивьяка Сербии и отпустили под залог. Но именно после ареста выяснилось, насколько он популярен в Боснии. Тысячи людей вышли на улицы Сараево и к сербскому посольству, скандируя: «Дивьё, серб ты наш, Чаршиа с тобой!» (Чаршиа — главная площадь города.) Оказалось, что для народа, в отличие от политиков, Дивьяк вовсе не «икебана», и дурацкий национализм здесь не так уж и работает. А если это так, у Боснии все-таки есть шанс стать страной.
Наступает вечер, часы на центральной мечети показывают двенадцать, хотя на самом деле только полвосьмого, — эти часы всегда показывают двенадцать во время захода солнца, и каждое утро специальный человек на башне их переводит, чтобы все знали, сколько осталось до вечерней молитвы. Мусульмане выходят на улицу есть. Чаршиа наполняется людьми, запахами и красками. Женщины здесь носят удивительные хиджабы ярких простых цветов, как из детского набора фломастеров: лазурно-голубые, огненно-красные, солнечно-желтые. Девочки-подростки играют перед мечетью во что-то вроде нашего «дзуба-дзуба», не обращая внимания на молящихся. Тут же рядом кто-то курит кальян, кто-то выпивает.
Неугомонный Лола уже битый час не может припарковаться в городе — сегодня мой последний день здесь, и он очень хочет передать для русских друзей бутылку ракии. Пока я его жду, мне приходит в голову дурацкая антиутопия — что было бы, если бы мы тоже поделились на такие вот квазинациональности.
Начинается чудовищная разрушительная война, во время которой «гопники», «хипстеры» и «кавказцы» отрезают друг другу уши и пальцы, загоняют друг друга в концлагеря с последующим обменом пленными, насилуют и убивают друг друга. Сначала «хипстеры» и «кавказцы», накачанные зарубежными бабками, вместе воюют против «гопников», потом начинают мочить друг друга. А после чудовищной резни в Тарусе и многолетней осады Москвы приходит добрый американский дядя, который говорит: ребята, хватит воевать, вы все правы, мы сделаем для вас конституцию, которая всех устроит.
«Гопники», «хипстеры» и «кавказцы» разъезжаются по разным концам страны, печатают разные деньги, формируют разные школьные программы для своих детей и утверждают, что говорят на разных языках. Через четверть века они встречаются уже только в Госдуме, где только и делают, что поносят друг друга, и лишь иногда вздыхают о тех временах, когда нефти хватало на всех, а война казалась далекой, как прогнозы Нострадамуса.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.