Осенью 1923 года Сергей Есенин, Сергей Клычков, Петр Орешин и Алексей Ганин предстали перед судом. Да не за что-нибудь, а за «разжигание национальной вражды». «Разжигание» заключалось в том, что в столовой на Мясницкой, где друзья отмечали пятилетие Всероссийского союза поэтов, неизвестный обозвал их антисемитами, дебоширами, пьяницами и русскими хамами, за что тут же был ответно обруган Есениным «жидовской мордой». Будь «морда» иной, поэта бы, наверное, простили, но… «Пострадавший» Марк Роткин немедленно привёл милицию, и Есенина с друзьями задержали. «Русские мужики – хамы!» - бросил Роткин им вслед. Разумеется, называть русских хамами «разжиганием» не было, а, вот, «морда» - дело совсем иного рода.
Об инциденте немедленно были оповещены редакции московских газет. На него тотчас, словно только ожидая отмашки, откликнулся известный своими скандальными статьями некто Сосновский (по определению Есенина - «картофельный журналистик»): «Лично меня саморазоблачение наших поэтических «попутчиков» очень мало поразило. Я думаю, что если поскрести ещё кое-кого из «попутчиков», то под советской шкурой обнаружится далеко не советское естество. Очень интересно узнать, какие же литературные двери откроются перед этими советскими альфонсиками после их выхода из милиции и как велико долготерпение тех, кто с «попутчиками» этого сорта безуспешно возится в стремлении их переделать».
Литератор Родион Акульшин (Берегов) вспоминал:
«Поэтов продержали под замком всю ночь. Утром их освободили благодаря хлопотам Гали Бениславской, с авторитетом которой считались все следственные органы, как с первоклассной стенографисткой. А в тот же день вечером в Литературном институте был объявлен экстренный митинг по случаю «антисемитского буйства группы поэтов», как гласила тема митинга. Главная аудитория была переполнена. Все лекции были отменены, как будто решалось дело огромной государственной важности. Руководил митингом Борис Фридман (…).
- Мы должны обсудить поведение поэтов... и вынести резолюцию, оправдывающую или осуждающую наших старших братьев по перу.
Тон голоса у Фридмана был спокойный. Все знали, что он очень любит Есенина, но руководить митингом ему, вероятно, поручила комсомольская организация. (...) Борис Фридман предложил записываться всем, кто желает принять участие в прениях по щекотливому вопросу. Поднялся лес рук».
Выступивший первым студент лет восемнадцати заявил, что «выходку оголтелых поэтов» надо квалифицировать как «хулиганство» и «махровый антисемитизм» и потребовал «строжайших санкций над распоясавшимися головорезами». Как отмечает Акульшин, речи остальных ораторов были похожи одна на другую, как горошины в кульке.
Последней выступила студентка Зельда Гельман:
- Товарищи, мне трудно говорить, потому что душевная боль сжимает грудь. Я терпеливо выслушала одиннадцать человек, хотя для этого нужны были нечеловеческие усилия. Мне казалось, что я не в Институте поэзии и литературы, а на псарне, где дрессируют породистых собак, тренируя их в жестокости. Неужели все выступающие считают себя людьми? Неужели это будущие писатели, поэты, критики, преподаватели литературы, редакторы художественных журналов? Нет, нет, это разбойники с большой дороги, это жестокие палачи, это инквизиторы средних веков, это чудовища, которым чуждо все человеческое! Против кого они ополчились? Против тончайших лириков, в которых заговорило чувство национальной гордости. Которые старались убедить своих оппонентов, что русский народ дал величайших гениев во всех областях науки, искусства, литературы. Противники доказывали обратное. Под влиянием винных паров языки не знали удержу, а на помощь языкам в таких случаях спешат кулаки. Все это понятно и всё это извинительно. В ссоре поэтов с нэпманами не было крупицы антисемитизма. Как может быть антисемитом Есенин, возглавляющий школу имажинистов, в которой половина евреев? В чём угодно можно обвинить Есенина и его друзей - в пристрастии к алкоголю, в легкомыслии, может быть, в честолюбии, но только не в антисемитизме! Талантами таких людей надо гордиться, а когда они оступаются и падают, к ним надо спешить на помощь, чтобы поднять, приласкать, чтобы скорее залечить больные от ушибов места. Если бы я была судьёй, я бы вынесла оправдательный приговор поэтам, и, в первую очередь Сергею Есенину
БелаяЗаря