ГАЙТО ГАЗДАНОВ

(участник Белого Движения о советских партизанах во Франции) :

...Когда я думаю об упорстве этих людей, я не могу не вспомнить историю лейтенанта Василия Порика. Я называю его полным именем потому, что его нет в живых: он был расстрелян немцами 22 июня 1944 года. Но этой смерти предшествовала удивительная жизнь, наполненная такой невероятной силой сопротивления и борьбы, что, думая о ней, всякий беспристрастный человек поневоле должен будет отказаться от обычных и законных взглядов на пределы человеческих возможностей, физических и моральных.
На фотографии, где он снят в своей лейтенантской форме, он похож на гимназиста последнего класса: у него юношеское лицо, короткие волосы и – что меня особенно поразило – очень добрые карие глаза. Общее впечатление – это мягкость его широкого, типично русского лица. Если бы я видел только его карточку и ничего другого не знал бы о нем, я склонен был бы предположить, что это немного ленивый русский молодой человек, который, наверное, любит рыбную ловлю, тихие летние вечера на юге России, откуда он был родом, и разговоры по душам. Может быть, это и было так – до тех испытаний, через которые он прошел. Но все остальное противоречит такому представлению с начала до конца.
Его давно искало гестапо, ему удавалось каждый раз ускользать, до тех пор, пока однажды целый отряд SS не окружил тот дом, в котором он находился. И тогда началось неправдоподобное сражение, одного беглого описания которого достаточно, чтобы понять, почему народ, создающий таких партизан, не мог проиграть войну.
Бой продолжался три часа, до наступления темноты. Порик был один – против тридцати человек; у него было автоматическое ружье и ограниченное количество патронов. Но приблизиться к дому было невозможно. Он не промахнулся ни разу; на различных расстояниях от него лежали трупы немецких солдат, имевших неосторожность сделать несколько шагов в том направлении, где их ждала смерть. Наконец оттуда перестали стрелять: у Порика больше не было патронов. Но первый же солдат, подошедший почти вплотную к окну, был убит бутылкой, которая со страшной силой была брошена ему в лицо. И Порик продолжал бой бутылками: в доме случайно их оказалось очень много.
Становилось темно. Немцы потеряли одиннадцать человек убитыми. Когда они ворвались, наконец, в дом, там никого не оказалось, только на полу были большие пятна еще не запекшейся крови. Порик, с четырьмя тяжелыми ранами в теле, нашел в себе достаточно сил, чтобы взобраться на крышу. Он, может быть, был бы спасен, но его выдала соседка. И немцы захватили его. Теряя сознание, он кричал по-русски: – Да здравствует Советская Родина! Смерть немецким захватчикам!

Несмотря на его четыре раны, немцы пытали и допрашивали Порика в течение трех недель. Ум отказывается понимать, какая невероятная сила была заключена в этом человеке…
Он лежал на своей койке, в камере смертников аррасской тюрьмы, куда его отводили после очередного допроса. На этот раз в течение целого дня его не беспокоили. Он знал, что это значило: потеряв надежду добиться от него каких бы то ни было признаний, немцы решили его расстрелять. На рассвете предыдущего дня, проснувшись, как всегда, от боли, которую ему причиняли его раны, он слышал, как проводили и расстреливали советских пленных. Это происходило недалеко от его камеры, за какой-то стеной, на дворе.
Он знал в лицо всех людей из отряда SS, он видел много раз, как они избивали русских и что они с ними делали, и запомнил тех, кто принимал участие в пытках, которые он выносил. Он знал, что его ждет, но он не мог примириться с мыслью о смерти без борьбы. И он начал готовиться к побегу.
Часовые, зная, что он тяжело ранен и почти не способен передвигаться, не заглядывали в его камеру. Тому из них, который стоял на посту в эту ночь, такая неосторожность стоила жизни.
Порик работал около суток, стараясь ржавым гвоздем, найденным на полу камеры, выковырять кирпич у окна, куда был впаян поперечный прут решетки. Наконец кирпич был вынут. Тогда он разорвал на узкие полосы одеяло и рубаху и свил из этого довольно длинный жгут. Потом он лег на койку и пролежал около часу, собираясь с силами. Раны его были липки от выступившей после всех этих усилий крови, в висках у него стучало, но он понимал все с обычной своей холодной отчетливостью и тем непостижимым спокойствием, которое отличало его всегда, в самых отчаянных положениях. Все вокруг было тихо и неподвижно – каменные стены, окружавшие тюрьму, несколько едва черневших деревьев. Он, наконец, позвал часового. Как только тот показался в двери, Порик сразу узнал его тупое и широкое лицо – это был один из солдат, которым на допросах гестапо поручались самые грязные работы. И когда он вошел в камеру, Порик всей тяжестью своего тела бросился на него прямо с койки, оттолкнувшись ногами от стены. Нетрудно предположить, что, хотя он был тяжело ранен и очень ослабел от пыток и потери крови, все же, конечно, часовой не мог ему оказать сколько-нибудь длительного сопротивления. Он не успел даже крикнуть – и через минуту его труп лежал на полу. Штыком от его винтовки Порик отделил еще несколько кирпичей и вынул решетку. Затем еще одним усилием он выдернул продольный прут и согнул его так, чтобы получилось нечто вроде крючка. Он привязал к нему свою веревку, спустился вниз, потом перелез через вторую стену и, наконец, через третью. Третья стена была высотой в семь метров. Когда он спрыгнул с нее вниз – за этой стеной была свобода, – он упал, как он рассказывал, на что-то, что не было землей. И, скользя в этом темном пространстве, он судорожно уцепился пальцами за первое, что ему попалось под руку. Через минуту он понял, в чем дело.
Он упал на то место, где перед этим были расстреляны русские. Их трупы лежали у подножья стены; и то, за что он ухватился в своем падении, были окровавленные волосы на голове одного из расстрелянных.
И тогда он заплакал...

* * *

Я не знаю, будет ли когда-нибудь написана история советского партизанского движения во Франции. Для этого были бы необходимы предварительные данные, многочисленные показания участников этой войны, подробные описания боев и т. д. – может быть, тогда стала бы ясна вся последовательность развития событий.

Я никогда не ставил себе цели сколько-нибудь исторического порядка. Но обстоятельства сложились так, что мне пришлось быть в непосредственном соприкосновении с организаторами этого движения, пришлось встретиться с очень многими рядовыми его участниками – как во время немецкой оккупации Парижа, так и после отступления германской армии с французской территории.

Эти люди, в особенных и в исключительно трудных условиях, защищали, ценой жизни, свою родину. Это, конечно, был их долг. Но они были пленными, и никто не мог бы предъявить к ним таких далеко идущих требований... Нужна исключительная душевная сила, чтобы, будучи пленным, не признать себя побежденным. Но для того, чтобы преодолеть голод, пытки, каторжный труд в нечеловеческих условиях и чтобы, преодолев все это, еще сохранить ту неукротимую энергию, которую проявили советские партизаны, и вновь взяться за оружие, – для этого нужна какая-то особенная, какая-то постоянная непобедимость.

Сами о себе они не напишут и даже не расскажут. Кроме того, всякому их выступлению такого рода – если бы оно произошло – другие люди, не бывшие свидетелями этого, могут теоретически приписать характер личной заинтересованности. Это было бы в высокой степени несправедливо, но с возможностью такой несправедливости, иногда почти невольной, нельзя не считаться.

Я не советский гражданин и не коммунист – и мне не угрожает никакая критика личного порядка. И я пользуюсь этим, чтобы подчеркнуть еще раз, это торжество героизма над насилием, воли над действительностью, настоящей непобедимости над мнимой победой и – я надеюсь – благодарности над забвением.

Партизан нельзя сравнивать с регулярными войсками. Они прошли через медленную смерть германского плена, через все невообразимые человеческие унижения; громадное большинство людей может понять это только отдаленно-теоретически. Они были обречены – и вот, в силу необыкновенной случайности, они спаслись от неминуемой гибели, и в их руках появилось оружие. Они сражались за свою родину в чудовищно неравном бою; и если бы они были совершенно неумолимы, я думаю, никто не имел бы права упрекнуть их в этом.

Много лет тому назад в России один офицер убил другого шестью выстрелами из револьвера (это было во время гражданской войны). Когда председатель суда спросил его, почему он это сделал, он ответил: – Этот человек и двое его товарищей ворвались в мой дом, связали меня, застрелили на моих глазах мою мать, и он изнасиловал при мне сначала мою сестру, потом мою жену в присутствии моего шестилетнего сына. Мне было бы стыдно смотреть вам в глаза, если бы я не убил его. И я хотел вас спросить: могли бы вы на моем месте поступить иначе?
Его присудили к условному наказанию – и через полчаса он был свободен.
Сколько тысяч таких историй могли бы рассказать советские партизаны? Они гибли в немецких лагерях от голода и побоев, они умирали в тюрьмах гестапо, все усилия немецкого народа были направлены к тому, чтобы их уничтожить. Но эту силу победить было нельзя. Ни танки, ни гранаты, ни бомбы, ни голод, ни плен не могли сломить этих людей. Они возникали всюду как страшное напоминание о смерти, и вот, во тьме европейских ночей, раздались их выстрелы, загремели сходящие с рельсов поезда, взлетели на воздух мосты и там, где они проходили, оставались немецкие трупы. До чего должна была дойти Германия, чтобы рука тринадцатилетнего мальчика, восьмилетний брат которого был расстрелян, чтобы эти детские пальцы нажимали гашетку револьвера, направленного в немецкого солдата?

За тысячи верст от своей родины, в чужой стране они продолжали борьбу. Они продолжали бы ее на Аляске или на Огненной Земле, в Клондайке или в Тибете до тех пор, пока жизнь не покинула бы их. Это было крайнее выражение того справедливого гнева, который сильнее, чем любые стратегические сопоставления, численность армий и вооружения, предопределил поражение Германии.

Я думаю, что до сих пор в истории бесчисленных войн, которые вело человечество, не было такого убедительного примера какой-то априорной непобедимости, как тот, что мы могли наблюдать здесь, во Франции, и который выразился в существовании советского партизанского движения на этой иностранной территории. Упорную силу его не могли задержать ни тысячи километров, отделявшие его от тех мест, где оно возникло, ни годы жестокого плена, ни кажущаяся на первый взгляд бесспорной материальная невозможность борьбы. И вот, на какой-то короткий период, над этими людьми оказались бессильны пространство, и время, и неотступная, ежедневная угроза смерти.

Война в Европе кончена. Серия страшных событий, начавшаяся 2 сентября 1939 года, дошла до своего формального конца и на наших глазах уже становится историей. И то, чего мы были свидетелями, в ближайшее время приобретет призрачную неподвижность, характерную для всякого представления о прошлом. Пройдет еще несколько лет, и все начнет медленно забываться. Может быть, мы бессильны против неизбежности забвения. Но я считаю, что мы не имеем на это права. И я думаю также, что страна, за которую они умирали в чужих, европейских пространствах, окруженные со всех сторон вражескими войсками, в таком страшном русском одиночестве, что эта страна тоже не должна и не может забыть их далекого и смертельного героизма.

Париж. 19 мая 1945 г.

(На фото - памятник русским партизанам на кладбище Пер-Лашез)